Аметистовый, янтарный

Аметистовый, янтарный

Самое страшное после пробуждения – не успеть записать слышанный во сне звук. Страшнее даже изношенного тела, страшнее непослушных, скрипящих от малейших усилий рук. Страшнее ненадёжной старческой памяти, однажды уже не удержавшей звучавшую ночью букву. Тогда Тод ждал целый год, чтобы снова увидеть нужный сон.

То был очень долгий год.

С тех пор Тод не доверял ни телу, ни рукам, ни тем более памяти, поэтому пергамент, чернильницу и перо положил у самой кровати. И теперь, едва открыв глаза, он бережно вписал новую букву в ряд к предыдущим. Уже совсем немного осталось. Совсем немного. Скоро досмотрит пять повторяющихся снов и сможет прочесть своё настоящее имя.

Скорее бы уже. Он хоть и выбрал для себя имя, но это совсем не то же, что полученное от рождения. А его Тод давно забыл, ещё когда в чёрных буйно вьющихся вихрах не было и ниточки седины. Забыл и имя, и даже кто он такой. Но что за печаль от этого для молодого парня? Тогда-то он жил! Громко, с задором. Казалось, и не было такого, чего бы Тод не вкусил, не испробовал. И только скупая старость, которая всё тянулась и тянулась, будто кто-то забыл отстричь нить его жизни, заставила тосковать по стёртым воспоминаниям. Что же в них спрятано, не может ведь простой человек топтать землю так долго? Да и устал он уже. Очень устал.

Иногда, бывало, бродил ночью по улице, стоял под окнами, подслушивая разговоры. В чужих жизнях искал свою, потерянную. Мечтал из случайного спора на кухне выкрасть собственное имя.

Кто же он?

Тод никак не мог вспомнить. И мучился оттого всё больше. Одна радость осталась – собирать камушки. Последнее время ему особенно нравились рыжевато-жёлтые. Как солнце. Только оно могло снова разжечь многоцветье мира перед его подёрнутыми сероватой мутью глазами. Другие камушки Тод тоже собирал.  Не грязные придорожные булыжники и не вылизанную волнами гальку, а яркие и блестящие самоцветы, похожие на яйца тропических птиц.

Раньше он их покупал или привозил из дальних путешествий, а когда стал слишком стар для странствий, начал обменивать у кого придётся на что придётся. Да так, что в доме не сохранилось ни одного воспоминания о его славных поездках: ни серебряных кубков с гравюрами византийских царей, ни душистых сигар с островов Нового Света, ни медных китайских курительниц. Даже мебели почти не осталось, лишь кровать, тумба и колченогий табурет. Впрочем, не было у Тода и жены, которая бы попрекала мужа, сбрендившего на старости лет. Сам же он знал, что найденные и старательно разложенные по мешочкам камни – самое важное в его жизни.

Тод собирал свою коллекцию так долго, что она давно погребла бы под собой и крохотную квартирку под самой крышей, и его самого. Но каждый год часть камней пропадала. Он никого не пытался уличить в краже. Верил даже, что сам повинен в исчезновении своих сокровищ. Только так ни разу и не смог вспомнить, что сделал с ними.

Знал лишь, что камни и говорящие сны – суть одно. Он должен записывать буквы. Он должен собирать камни. И это правильно.

***

Старая ведьма Эрна проснулась, вышла из четвёртой спальни и заперла её. Открытой осталась только последняя, пятая. Оттуда ведьме слышались шаги, покашливание, сопение.

– Ничего, ничего, – бормотала она, сгорбившись от страха сильнее, чем обычно, – так всегда бывает в ветхих домах, всегда-а-а.

Она ещё долго тянула звук “а”, чтобы заглушить скрип половиц. Перепуганная старуха заковыляла прочь. Как бы она сейчас желала вернуть зрение, заглянуть в пятую спальню и увидеть, что там никого нет!

– Ть, – прошептала Эрна, в отчаянии дёргая поредевшие космы. А потом громче и громче: – Ть. Ть. Ть!

Повторяя звук, она спускалась на первый этаж. В деревянных перилах давным-давно появилась продольная трещина, поэтому ведьма клала ладонь на них очень осторожно, чтобы не посадить занозу. Нижняя ступенька лестницы и вовсе провалилась ещё лет двадцать назад. Эрна тогда из-за неё упала, подвернула ногу и плакала. У неё никак не получалось вспомнить, на что выманивают боль, а прочитать она не могла. Дохромала до книжного шкафа, разложила на полу раскрытые гримуары и сидела в их кругу, безглазая, с распухшей ногой.

“Леску с крючком рыболовным опусти в таз с колодезной водой. На крючок насади ягоду дикой земляники, и поймаешь любовь. На крючок насади свет луны, и поймаешь добрый сон”.

А на что ловят боль? Так она и не вспомнила. Зато сколько всего можно на боль поймать! На любовь вот ловят только ведьмину силу. На добрые сны приходит лесное зверьё и даже ухом не ведёт, когда к нему приближается охотник. А на боль… Вот, скажем, поймаешь память чашки. Глупенькой, глиняной. Фарфоровая-то память хитрая, да и мнит о себе много. А простенькая глиняная память сядет на крючок, вытянешь её, съешь с хлебом, и чашка забудет, что разбилась. Глядь – а уже целая стоит. Чего только Эрна не ловила на боль…

– Чего только не ловила, – пропыхтела ведьма, хрустнула всеми суставами, делая большой шаг через провалившуюся ступень, и тяжело охнула.

Вывихнутая нога давно зажила, но Эрна стала такой старой, что всё-превсё делать больно.

И забывала теперь много. Надо звать, надо звать…

– Ть, ть, ть.

Она пошла к двери в винный погреб, ведя рукой по стене, по буфетам, покрытым растрескавшимся лаком, по рамам старинных портретов. Пальцы шершаво ползли по наглаженным в пыли дорожкам. Иногда Эрне казалось, что в доме залёг слой пыли толщиной несколько футов, что вообще весь дом от чердака до погреба заполнен пылью. Она начинала кашлять и ощупью выбиралась на крыльцо. Сидела там с полчаса. Потом становилось холодно. И немножко не так пыльно.

Раньше в доме прибирались. Много народа приходило к ведьме в заброшенное поместье. С кого она брала плату работой, с кого едой… А потом люди стали появляться на пороге всё реже и реже. Наверное, она становилась настолько уродливой, что даже ради того, чтобы навести порчу на соседа, жители окрестных деревень не решались прийти к ведьме. Ну и ладно. Лица своего Эрна не видела, а ела теперь совсем мало, старых запасов на сто лет хватит!