Двойник для шута

ГЛАВА 23

ГЛАВА 23

Во дворце стояла гробовая тишина.

Не плакал почти никто, а если и проливал слезы, то беззвучно. Это было горе молчаливое — самое страшное из всех возможных, потому что боль и скорбь утраты не выплескивались на поверхность, а застывали в глубине души, образуя черную опаленную корку.

Слова "гореть" и "горе" — одного корня. Поэтому можно сказать, что сердце императора горевало, а можно — что оно горело.

Он не выходил из своих покоев и не желал никого видеть. Лежал ничком на постели, изнывая от тоски, проклиная себя.

Самым ужасным было то, что Ортон почувствовал опасность, грозившую Арианне. Случилось это в тот момент, когда они с Теобальдом и Аластером только–только разложили на столе необъятную карту Лунггара и склонились над ней, вычерчивая план похода.

Император услышал, что его зовет голос возлюбленной. Она словно прощалась с ним, и прощание это было таким нежным, таким скорбным и печальным, будто это ее душа, уходя в бесконечность, пыталась в последний раз отдать ему всю свою любовь на целую жизнь, которую ему теперь предстояло провести одному. Страшно вскрикнув и переполошив друзей, Ортон ринулся в потайной ход. Он бежал длинными, узкими, извилистыми коридорами так, как не бегал никогда в жизни. Никто не смог бы угнаться за несущимся как ветер молодым человеком, и все же он опоздал. Ворвавшись в опочивальню императрицы, Ортон нашел лишь смятую, нерасстеленную постель. В соседнем покое кричал и плакал Сту, бросаясь всем телом на запертую дверь. Судя по приглушенным голосам, телохранители пытались угомонить его, считая, что он разбудит Арианну.

Великаны–гвардейцы отшатнулись, когда отворилась дверь спальни и на пороге возник бледный как смерть государь.

— Ее там нет, — сказал он бесцветным, опустошенным голосом. — Можете говорить громко…

Двигаясь как заведенная кукла, Ортон спустился вниз и вышел из дворца. Телохранители бросились за ним. Они стояли чуть в стороне, когда император поднял на руки безвольное тело императрицы, когда убирал с ее лица спутанные, слипшиеся от крови волосы, когда бережно закрывал ей глаза.

Ни гвардейцы, ни кто другой, в том числе и Аластер, и Аббон Флерийский, и князь Даджарра, не приближались к закаменевшему от горя Ортону с Арианной на руках. Потому что они были мудрыми и прекрасно знали, что никакими словами сочувствия, никакими соболезнованиями, никаким участием не умерить сейчас боли того, кто потерял единственного человека в своей жизни. Печальной свитой шли они на несколько шагов позади императора, когда он нес свою возлюбленную обратно в ее покои. Их оставили наедине, чтобы не нарушить последние минуты неловкими словами или поступками.

Ортон сам обмыл легкое, хрупкое тело. Сам обрядил его в свадебный белый наряд. И сам украсил Арианну драгоценностями. Все это он делал тоже молча. Его жена и без того должна была слышать, как он ее любит, как тоскует, как рвется к ней. Он бы не мог вслух объяснить ей то, что сейчас говорило его сердце: он — император. Он обязан и дальше исполнять свой долг, продолжать заботиться о безопасности, благополучии и счастье своих подданных, и потому он даже не может сказать:

— Арианна, мне не жить без тебя. Но ведь на самом деле — и правда, не жить.

Ортону не нужно было спрашивать, что случилось с его возлюбленной. Он наверняка знал, словно читал в раскрытой книге, как удалось Далихаджару уничтожить Арианну. Впервые в жизни император ощутил себя в полной мере Агилольфингом — величайшим магом Лунггара. Его разум существовал как бы отдельно от него самого, взвешивая, вычисляя, сопоставляя события и факты. Он работал с такой скоростью и точностью, что в иное время Ортон пришел бы в невероятное изумление, обнаружив у себя такие способности, но теперь он воспринимал их как должное. Точно так же, как и о своем внезапно осознанном могуществе, не думал он и о мести.

Просто не должно было быть никакой мести, потому что в целом, в масштабе всего огромного мира, смерть Арианны не имела существенного значения. Но огромное значение имело то, что Далихаджар вернулся из небытия и снова угрожал Лунггару гибелью. Вот это и требовало незамедлительного возмездия. И совершить его мог только Ортон Агилольфинг, потомок великого Брагана. Это была его судьба и его предназначение. А любовь или ненависть молодого человека не имели право на существование за пределами его сердца: судьба мира не должна была зависеть от того, испытывает ли он скорбь, гнев или боль.

Это тоже часть бремени императора.

Все это Ортон не просто знал или чувствовал. В эти минуты он как бы и был законом Брагана, воплощенной мыслью о необходимости сохранить и уберечь Лунггар. И потому он не клялся Арианне в том, что отплатит смертью за ее смерть, что заставит злодея раскаяться в его преступлении. Он точно знал, что Далихаджар раскаяться не может, хотя бы потому, что не чувствует за собой ни малейшей вины, полагая гибель несчастных жертв печальной необходимостью, неизбежными издержками, которые обязательно возникают во время выполнения любого грандиозного замысла.

По–прежнему молча, не проронив ни слова, Ортон уступил место возле Арианны спешно вызванному во дворец великому эмперадору. Достойный сей князь церкви был до глубины души потрясен случившимся несчастьем и молитвы за упокой читал, глотая набегавшие слезы.

А император удалился к себе, не желая никого видеть. Даже Аластеру, пытавшемуся поговорить с ним, не отвечал и не отзывался. Впрочем, подобный приступ отчаяния и апатии продолжался недолго. Когда стало темнеть, Ортон внезапно очнулся от размышлений. Кликнув слуг, он потребовал себе бассейн с горячей и с ледяной водой, обильный обед и черного вина. А также приказал принести меч Даджаген и облачение, хранившееся в особой кладовой, в оружейной комнате.

Все эти распоряжения были выполнены с молниеносной быстротой.