Ненаписанные письма. Не смешите палачей

Ненаписанные письма. Не смешите палачей

Не знаю, с чего начать. Сажусь  за бумагу и чернила и не могу определить основной  мотив  своего письма. Может быть, прошлое?.. Помню, я тогда был сильно расстроен. То ли от того, что я остался не понятым и не признанным тобой, то ли от того, что ты тайком сбежала с моим  братом? Я знаю, где вы с ним живете, и давно мог бы вас  казнить. Разговор не об этом. Разговор будет о людях, рыбе и  корме. Разговор пойдет о смерти, страхе и бессмертии.

Мы расстались с тобой, как я понимаю, из-за того, что я стал убивать. Убийство - слово очень громкое для моего скромного ремесла. Я служу государству и выполняю работу, которая хорошо оплачивается. Ты знаешь, что я был совсем не кровожадным  юношей. У меня хорошее воспитание, тут ты не поспоришь. Я рос в особенной семье. Хоть мой отец и был из знати, но жизнь байстрюком,  обладая при этом дворянским титулом,  меня выгодно не выделяла. А мне хотелось стать «особенным»  иначе.

Мой родной Страсбург и мой папаша подарили мне университет. Это, пожалуй, единственное, за что я благодарен землям Эльзаса. Можно еще отметить местное  вино  и ностальгию, но они  только мучают меня. Мучение родилось как только я этим двум объявил  войну.  Я признал их врагами своего разума. А теперь, зная, что враги есть, меня мучает сам факт их существования.

 Крепкие руки и упражнения в колке дров привели меня, шевалье Шевантона, человека низшего дворянского слоя, на центральные площади Парижа. Я стал печально-известен родственникам  дворян, преступивших закон и вызывал восторженные  крики безродных ротозеев. Я стал человеком в черном колпаке. Я стал палачом.

  Ты умоляла меня одуматься, но мои черные  глаза жаждали страха и покорности, они искали трепета и таких же сумасшедших глаз толпы. Я хотел накормить все темные уголки своей души и возвыситься до самолюбования. Я хотел стать твоим героем и гордостью, а ты сбежала от меня с этим тупицей и на какое-то время отсрочила мой триумф.

  Скажи мне, что делает тебя, торговку рыбой, иной и более человечной, чем я? Мы оба рубим головы и получаем за это деньги. Разве вонь твоего рынка лучше, чем запах страха, вырывающийся из гнилого рта моих жертв? Ты оправдываешь убийство на войне во блага Отечества, но осуждаешь мою беспринципность у плахи. Ты упрекаешь меня в отсутствии идеи? В чем заключается идея твоя? Прокормить себя? И ты беспринципно убьешь морского черта. А завтра на смену отсечешь голову речному сазану и продашь его тушу. В тебе нет ненависти, как и у меня. Наша работа – рутина.  Только я радуюсь и возвышаюсь над толпой, делая свою. Ты хочешь упрекнуть меня в том, что я употребил слово «человечность» по отношению к своему ремеслу? Так убеди меня в том, что тщеславие – не человеческое качество. Или ты хочешь сказать, что темных уголков в твоей душе меньше, чем у меня? Брось, они просто просыпаются  в  тебе в других случаях.

Взять хотя бы собор. По закону я должен стоять самым последним в храме. Но люди всегда вздрагивают и знают, когда я захожу. Мне кажется, даже святой отец на секунду прерывает свою проповедь. Я смотрю в привычные затылки и ровные спины, понимаю никчемность молитв прихожан.  Их жизни я могу прервать в любой момент. Что мне Бог? Они боятся поворачиваться ко мне, считая это дурным знаком. Но все чаще именитые лорды и графы после громкой казни, проходя в храме мимо меня, суют мне в руку серебряный экю и говорят короткое слово: «Нравится». Так я кормлю свое тщеславие, а они прикасаются  своими напомаженными ручонками к самой смерти. Раз я познаю это чувство в храме Господнем, не значит ли тогда, что сие  чувство самое человечное и угодное Богу? Ты думаешь, палачи ходят в собор просить о пощаде перед Отцом? Нет, нам нравится там дышать страхом людей, трепещущих перед неизвестным. Нам нравится там чувствовать себя Его десницей.

Или рынок Анфан-Руж. Ты торговала здесь, когда мы только переехали в Париж. Я часто прихожу сюда. Они отказываются брать у меня деньги, зная мое лицо и род занятий. Все продукты я получаю бесплатно. Я могу питаться как герцог. Зачем ты сбежала от меня?.. Я мог кормить тебя и своего брата до глубокой старости. Ты ставишь вровень с собой этих людей, которые, не стесняясь, задирают женские юбки, чтоб добраться до плоти прямо у прилавков? Я недавно видел, как торговка сыром изрыгнула плод из своего чрева, а ребенка бросила в корзину. Она отрезала понравившийся кусок сыра для месье, а под прилавком тянулась пуповина. Ты ставишь их вровень с собой - пожалуйста. Но чем палачи хуже?..

Помнишь ли ты виконта де Тьюли? Он воспитывал меня и был любезен. Его платки я часто находил в моем доме. Я помню, как дом запирался изнутри во времена его визитов. Я стучал ногами в двери с требованием впустить  и ненавидел запах его кельнской воды, которую  чуял с порога. Он часто отправлял меня к себе в шато для занятий фехтованием, чтоб я не слышал как под ним скрипит кровать во время плотских утех в спальной моего дома. Я залазил на крышу его шато и любовался 10 акрами великолепного виноградника.  Виконт дал мне физическое развитие и заменил  отца. Так вот, я  казнил его. На него инкогнито донесли герцогу. Он был  приговорен за шпионаж в пользу Пруссии. Уж больно нравились  мне  эти  виноградники… Я хотел, чтоб они были твоими. Зачем ты сбежала от меня?..

  А несколько недель назад я обрел бессмертие. Но сначала я обрел страх. Я никогда не боялся толпы, потому что работал на государство. Его Величество и сама Франция были моими покровителями. Я редко одевал колпак, и жители знали мое лицо. Мне нечего было их бояться. Так было до тех пор, пока Франция не пала. Так было, пока не пал монарх. Я попал под стражу в одно время с королем Людовиком. Революционеры поместили меня в камеру, в которой я вспомнил привычные затылки и дрожащие спины прихожан. Я стал одним из них. Меня трясло от страха неизвестности и ожидания смерти. Это были 2 самых ужасных дня в моей жизни.