Последнее дело Ван Гога

Дмитрий Гужвенко, Денис Овсяник

Участник конкурса SURVARIUM-2014

Последнее дело Ван Гога

Зловоние нечистот душило тугой петлей, и даже не спасала плотная матерчатая повязка. Смрадная мусорная яма, организованная из широкого раскола в земле, прикрывалась сверху вычурно изогнутым корнем. Исполинский кряжистый дуб раскинул повсюду свои цепкие лапы, вспарывая и разрывая немощную землю. Коренья завивались кольцами, образовывая исполинские дуги, и служили отменным укрытием от посторонних глаз. Кое-где с поврежденной основы дуба сочилась белая жижа. Ее капельки срывались на дно ямы и с шипением изъедали то, что находилось внизу.
Каждая станция харьковского метрополитена гордилась чем-то уникальным: кто-то делал изысканный по вкусу чай из листьев такого вот дуба, кто-то торговал энзэшными запасами. «Госпром» давно завоевал имидж станции обслуживания. Лишь изредка выбираясь на поверхность, подземники влачили жалкое существование без солнца.
Массивный стальной рычаг, коротко лязгнув, соскочил с пружины. Придавленная крыса беспомощно затрепыхала лапками и огласила трещину предсмертным писком. Короткий взмах ножом — писк прекратился. Даже несмотря на то, что голова уже не принадлежала тельцу, оно все еще судорожно шевелило конечностями.
Маленькие тощие пальчики взяли мертвую крысу за хвост и поднесли к глазам. В едва освещенном укрытии сложно было определить, какого они цвета. Да бродягу это и не волновало. Подойдя всего несколько секунд назад, он тихонько замер в дальнем закутке и наблюдал за действиями шестилетнего парнишки.
Малец, орудуя двумя корявыми, но очень острыми ножами, бойко принялся за дело, которое, судя по отточенным движениям, выполнял отнюдь не впервые. Он потрошил добычу.
Бродяга внимательно смотрел и только диву давался. А ведь это именно то, что ему нужно!
Нарочито шаркая по мусору ботинками с высокими берцами и прорезиненной подошвой, он подошел к молодому охотнику.
Тот отпрянул назад на пару шагов, оставив шкуру, но успев схватить тушку за задние лапы. Тощий, настороженный, в замызганной одежонке, малец и сам был похож на крысенка. От этой мысли на небритом лице появилась щербатая улыбка.
— Мир-свет вашей станции! — дружелюбно сказал бродяга, останавливаясь перед крысоловкой.
В ответ — молчание. Может, родители до сих пор учат его не общаться с незнакомцами? Смешно.
— Давно я у вас не был. Проводишь?
Предложение, по сути, глупое: вот он, вход, рукой подать — эта расщелина совсем недалеко от поста. Но как иначе не спугнуть пацана, Ван Гог не знал. Идти на станцию надо в любом случае — во-первых, это единственный путь в аномальный центр города, да и, во-вторых, дельце провернуть одно надо бы, а то десять патронов в «акаше» не придавали уверенности в жизни. А тут еще и такой чумазый подарок судьбы.
Подумав, малец согласно кивнул и взял тушку на руки, словно жених драгоценную невесту. Видно, гордится добычей. Ван Гог что-то прикинул в уме. До станции было пару минут ходу. А железо надо ковать, пока горячо...
Два бледно-желтых пятна от фонариков выхватывали из темноты подточенные ржавчиной шпалы рельс, выбоины в бетоне и наросты светящегося мха, которые бродяга с мальчишкой старались обходить. Мох жил своей особой жизнью: шевелил ворсинками и источал слабое мерцание, которое меняло свою интенсивность, ощущая человеческое тепло. Вместо кабелей на подпорках разместились похожие на удавов, словно смазанные жиром, корни каких-то растений. Они могли питать что угодно: как обычные с виду деревья, наподобие того раскидистого дуба, так и невзрачные кустики, которые под землей разрослись в такую вот мерзопакостную дрянь.
— Тебя как звать-то, охотник? — спросил Ван Гог, подтягивая громадный баул за спиной. — Меня Демидом.
Его маленький спутник не торопился с ответом. Не хочет разговаривать? Или не может? Очень много ущербных детей стало рождаться в последние годы. Глухой, немой — полбеды. Беда — когда урод. Но с этим стали свыкаться. Потому что поняли: судьба такая и от нее никуда не уйти.
Надо бы паренька разговорить. Ван Гог знал верный способ.
— Любишь сладкое? — спросил он.
Тот мигом обратил взор к взрослому. Блеск в глазах сказал больше всяких слов.
— Держи, — движением фокусника бродяга развернул пустовавшую только что ладонь, и мальчик, к своему величайшему удивлению, увидел на ней желтый кубик сахара. Впрочем, брать не торопился.
— Угощайся, не стесняйся, — Ван Гог подвинул ладонь ближе к лицу парнишки. — Задаром.
Ноздри жадно втянули дивный запах сахара и не только. Было еще что-то смутно знакомое. Малец взял кубик испачканными в крысиной крови пальцами и сразу положил на язык, не отрывая взгляда от незнакомого мужчины. Раз он угощает сахаром, значит, добрый. Вот злой дядька Корней всегда гонит от своих полок со сладостями. Боится, что стащат. А этот — на, пожалуйста. Довольная улыбка растянулась на грязной мордашке.
— Хоть бы спасибо сказал, — шутливо укорил спутника Ван Гог.
Тот лишь кивнул. Последние надежды Демида рассыпались прахом. Немой.
А с дугой стороны, что с того? Даже лучше, что немой. Главное, чтоб со слухом проблем не было.
— Ничего, — погладил он паренька по загривку ладонью-лопатой. — И не таких видал. Живут. Звезд с неба не хватают, но живут... Вы тут, под землей, совсем звезд не хватаете. Кроты. Не видите наружных красот. Дальше ста метров от станции носу не показываете.
Малец яростно замотал головой, явно пытаясь возразить.
— Подумаешь, зелень разрослась, подвинула нас, — кивнул бродяга на свод тоннеля. — А знаешь, как мы раньше эту зелень теснили? Уничтожали гектарами почем зря. Для своего блага, для удовольствия. Книжечки там, тетрадочки, брошюрки, плакатики. Это, брат, реванш. Реванш зеленого мира. Но нужно не прятаться, как черепаха в панцирь. Нужно жить сообща. Уверен, что ты уже сделал первые шаги к такой жизни, иначе что бы ты делал там, наверху.
Юный охотник увлеченно раскрыл рот. Тут же появился второй кусочек сахара. Ого! У этого дядьки, видать, их много! Рот тотчас закрылся, поглощая сладость.
— Хотел бы повидать, что в городе творится? — спросил Ван Гог.
Паренек интенсивно закивал. Демид убедительно продолжил:
— Вот это разговор. Я ведь бродяга, слыхал о таких? И живу я снаружи, — он указал вверх. — Так что могу и тебя с собой взять. Но беру я только тех, кто хорошо себя ведет.
Малец в неописуемом удивлении вытаращился на провожатого. А потом указал пальцем на прорезиненную куртку бродяги.
— Смышленый, боец. И тебе такую сошьем, — усмехнулся Ван Гог, открывая ряд подгнивших зубов, которые можно уже было рассмотреть в свете приближающейся станции. До нее оставалось метров двадцать. Видно было двоих внутренних караульных, которые внимательно всматривались в тоннель, изучая идущих.
— И не только куртку сошьем. У меня даже респиратор есть старый. Подгоним под твою макушку, — хлопнул Ван Гог по заплечному баулу. А потом неожиданно той же рукой поднес к глазам крысолова еще два кусочка сахара. — На-ка вот еще.
И как это он так ловко? Парнишка был в восторге от нового знакомого. Бродяга, фокусник, добряк!
В блестящих глазах мальца Демид прочел восхищение. Он опустил сахар в маленький карман тужурки.
— Потом съешь, не все сразу.
Можно считать, дело сделано.
— Мир-свет, — поздоровался он с дежурными, озирая политую тусклым светом коптилок станцию.
Один караульный кивнул, второй ответил:
— Привет, Ван Гог. Какими судьбами?
— По делам я тут, Сява. Как всегда.
Улыбка Демида обезоруживала.
— Чего это Санька с тобой? — кивнул небритый Сява на пацаненка. — Напугал, небось?
— Его напугаешь. Видел я, как он добычу потрошит. Будущий бродяга.
Санька весь засиял от гордости.
— Немой? — спросил Ван Гог.
— А ты сам не догадался? — Сява плюнул сквозь зубы на пути.
— Санька, значит? — Демид потрепал жиденькие волосы крысолова. — Ну, неси добычу мамке. Заждалась, наверно.
Малец дернулся бежать, да бродяга придержал его за ворот.
— Погоди. Помнишь наш разговор? — подмигнул он пареньку. — Если захочешь сахару — ищи меня... — он окинул быстрым взглядом станцию. С последнего визита ничего не изменилось, — ...вон у ночлежки. Понял?
Санька кивнул и убежал.
Хороший получится из пацана преемник. Многому предстоит научить его, но... подождем еще, как дела сложатся.
Сява как-то пристально рассматривал Демида, и это не понравилось бродяге.
— Не так что?
— Ты, Ван Гог, не серчай, — он взял бродягу за локоть и повел в сторонку. Напарнику кинул: — Сейчас я, Миха, на два слова... Ты опять за свое, Ван Гог? У пацана мать одна, сама выхаживает, а ты...
— А что ж вы так? — поддельно удивился Демид. — Мужиков не хватает, что ль, на станции? Помогли бы... вырастить.
— Вот возьми и помоги, — грубо отозвался собеседник. — Но только не так, как ты обычно помогаешь...
Бродяга остановил порыв схватить наглеца за грудки. Второй караульный смотрел в их сторону. Не стоило давать повод для станционных пересудов.
— Не совался бы ты не в свое дело, Сява, — сказал Демид, вкладывая в слова всю злость.
Не любил он, когда всякие подземники, трясущиеся перед наружными аномалиями, лезли к нему с моралью. Выткнули свои глазки из укрытия, глядят, а откусить от пирога не могут. Подумаешь, природа разошлась. Ну, так голова на то и есть на плечах, чтоб избегать опасностей и неприятностей. Это сейчас Сява пытается выглядеть таким суровым, словом задавить хочет. Своим темным, подземным...
— А дело-то очень даже мое, — сказал вдруг он.
Ван Гог насторожился. Сява продолжил негромко:
— Ты ведь на встречу с посредником явился?
Демид ничем не выдал беспокойства. Но за то, что его планы известны первому же встречному, он готов был бошку снести трепачу. Знать бы только, кому язык укоротить. Отвечать он не торопился.
— Я твой посредник, чего пялишься, — Сява шмыгнул большим носом и опять сплюнул на пути. — Каждый полдень у перехода на «Университетскую»?
Бродяга неопределенно кивнул. Скорее даже пожал плечами. Неужели и впрямь Сява будет его посредником?
— Ну, завтра там и встретимся. А пока иди отдыхай.
Ван Гог смерил его презрительным взглядом:
— Без тебя разберусь, что делать: отдыхать или в танце плясать. Дежурь иди, а то живность какую прошляпишь.
Под живностью Бродяга, конечно же, имел в виду неугомонных зелень и зверье, лезущих сверху в метро изо всех щелей с поразительным разнообразием всевозможных пород и мастей. Они словно чувствовали скопление человеческой плоти и старалась любым путем разрушить этот подземный оплот и превратить в зеленое благоухающее кладбище. Подтянув баул, Ван Гог взобрался на платформу и пошел вглубь.
Он хорошо относился к спокойным станциям Алексеевской линии. Что не касалось станции «Пролетарская», где пришлось оставить левое ухо. Давно и, что обидно, не в перестрелке и не в стычке с представителями новой флоры и фауны, а в руках бандитов. Но больше всего обидно потому, что это случилось не наверху, где поджидало в сто раз больше опасностей, а здесь — в этом мрачном затхлом обрубке цивилизации, гнездящемся под поверхностью обновленной земли. Вот и думай после этого: где опаснее? Пришлось сдать свой тайник, но зато жизнь сохранил. Договориться можно с каждым, даже с чертом.
Так и прозвище свое получил. «Кроты» окрестили. Одно ухо? Значит, Ван Гог. В чувстве юмора не откажешь.
Станция «Госпром» строилась как станция глубокого залегания. Закопали бетонный скелет, обнесли гранитом внутренние стены, запаслись вонючим мазутом. Вдруг бомбы с неба упадут, а мы, такие хитрые, пересидим под землей.
Не получилось. Ван Гог не знал: то ли наличие ботанического сада, то ли института низких температур повлияло на теперешнее положение Харькова? Зелень проросла непреодолимым частоколом, разрезая город на сектора, а в некоторых местах — и вообще не давая шанса пройти.
Как говорил учитель Демида: «Надо пить Кока-колу, если Боржоми уже не поможет». И пойми, какой смысл он вкладывал в эти слова.
— Наплевать, наплевать, надоело воевать, — дурашливым голосом запел Ван Гог, — ничего не знаю, моя хата с краю.
Пусть побесятся, шавки. Привыкли возле входа сидеть, гильзы и патроны за проход собирать, а наружу нос высунуть боятся. Вояки, мать их так.
Пройдя мимо водоотливной установки, не раз спасавшей метрополитен от наводнений, которые пытались устроить корневые системы, посмотрел на убегающего мальца.
Постоял у перекрестка, повернул в вентиляционную сбойку, соединяющую тоннели для сглаживания разницы давления. И почувствовал себя на секунду на свободе, наверху. Тугой поток ветра сбивал дыхание, заставлял прикрывать глаза рукой. На миг представил себя на крыше высотки. Там, за бортиком, раскинулся зеленый океан всех мыслимых и немыслимых оттенков. Кое-где виднелись яркие пятнышки цветов — огромных, размером с параболическую антенну. Привлекают насекомых. Эти твари размером с голубя перелетали от цветка к цветку, собирая нектар и перенося пыльцу. Укусит — мало не покажется. Пчелки, мать их...
Ван Гог отмахнулся от воспоминания и пошел дальше — туда, где жили обитатели дна. Скорее, доживали, как рыба, выброшенная на берег, с надеждой на волну удачи. Но места не хватало катастрофически, и мало у кого получалось вернуться в главный зал.
Инвалид без обеих ног выравнивал железку, монотонно стуча по ней молотком.
Спившийся мужик, одетый в грязный бушлат на голое тело, лежал на бетоне мертвецки пьяный. Даже в такое время он нашел жидкость, содержащую алкоголь, и утонул в ее тихом омуте.
В глубокой депрессии, не приспособленная к новому миру и новым условиям выживания, ждущая, когда мир очистится от яда и скверны, седая старушка сидела под стеной и изучала безумным взглядом одну точку.
И на каждом из этих людей виднелись непременные отметины новой жизни — ожоги от растительного яда. Бурые бесформенные пятна на незащищенных местах тела, покрытые твердой коркой, которая при сильном нажатии лопалась и источала невыносимую гнилостную вонь. Родимые пятна нового мира.
Но Демид знал, что скрылись эти люди под землю вовсе не от экологического катаклизма. Только вот, к сожалению, людям не скрыться от самих себя. Никогда.
Повернув налево, Ван Гог не спеша взошел по сколотым ступенькам и, к своему огромному сожалению, окунулся в преисподнюю.
Здравствуй, подземный осколок цивилизации!
Волна шума захлестнула с головой. Наверху от звука зависела жизнь, и Ван Гог привык узнавать об опасности задолго до визуального контакта с ней. А часто и не доводил дело до встречи — зачем лишний раз дергать судьбу за пейсы?
Здесь все было не так. Толкотня, давка, окрики, смех, плач... На станции было чрезвычайно людно.
Люди, когда еще и людьми не были, а так, полуобезьянами, слезшими с деревьев, всегда строили стены. Или перегородки. Словом, делили на свое и чужое. Узкая, будто тонкая кишка, станция в середине была поделена перегородками на три жилых яруса. А вот «кантиком» вдоль платформ стояли торговцы и менялы, столики для приема пищи.
Ван Гог решил пойти против часовой стрелки, начхав на суеверия. Прошел мимо мясной стойки с банками тушёнки, жирными от солидола, и подвешенными кусками тушки, на вид кошачьими. Густая слюна с трудом проглатывалась. Но через пару шагов бродяга чуть не захлебнулся ею. Аромат жареного мяса перебивал даже смрад немытых тел, который с непривычки Ван Гог чувствовал с особой остротой. Так всегда после спуска с поверхности, но по опыту знал, скоро не будет его ощущать.
Двое уставших мужчин ели из одной тарелки жидкое блюдо серого цвета с костью, выступающей из похлебки, словно айсберг над поверхностью воды.
— Мир-свет труженикам, — поздоровался Ван Гог.
— О, землянин вернулся! — поприветствовал его старый знакомый, Макс.
— Как хавка?
— Хавка, уважаемый, на зоне. Была. А у нас — блюда. Или еда, — влез в разговор второй, видимо, хозяин.
Захотелось врезать.
Из-за своего характера Демид нажил немало врагов. Вот двухъярусную «Научную» приходится теперь пробегать. Даже мысли посещали по поверхности ее обходить. Но там так все запущено, что лучше не рисковать.
Зато и знакомые знали: бродяга Ван Гог не личность, обманутая хулиганами, а серьезный человек.
Макс, похоже, почувствовал перемену настроения Демида.
— Брейк. — Он вытер руки о грязную тряпку. — Вы сначала по делу говорите.
— По делу? — усмехнулся Демид. — По делу все просто: два живокоста.
Он извлек трофеи из рюкзака.
— О, брат, лекарство у нас всегда в цене. Не обижайся... — примирительно начал хозяин.
Сделка состоялась, и с тридцатью патронами Ван Гог побрел дальше. Есть с дилерами не стал из-за принципа. Решил, что куда полезней и познавательней самому совершить экскурсию по станции, чем слушать треп малоприятных персон.
Спустя час — вычищенная одежда, чистое тело, туго набитый автоматный магазин.
Теперь задачей бродяги было снять место в ночлежке и как следует перекусить — сухпай надоел. Услышав о ценах за ночлег, Демид понял, что «как следует» отменяется — получится только «кое-как». Располагаться где-то под стенкой или посреди перрона ему не улыбалось. Хоть и был сон его чутким, но встречал он искусных умельцев, что прямо у собеседника под носом вытаскивали все добро из сумок и карманов, что уж говорить о спящем вполглаза человеке. Пришлось распрощаться с шестью патронами за то, чтобы цивилизованно расположиться в «палатке» — не то лачуга, не то навес из пластика и тряпок — на самой настоящей раскладушке. Скрипела, правда, зараза, как стадо груженых чертей, но на фоне всеобщего гама это как-то мало волновало Демида. Четыре патрона он отдал за ужин: чуть теплая похлебка с одним кусочком крысятины и стакан чая.
Пока он ел, шум значительно уменьшился, толкучка рассосалась. Станция отходила ко сну. Большинство факелов потушили. Света и так было с гулькин нос, а теперь платформа совсем канула во тьму.
Растянувшись на раскладушке, Демид прикрыл глаза и подложил под голову правую руку. Валюта снова на исходе. Стало быть, надо стребовать с Сявы аванс. Неизвестно, как там дело сложится, а аванс даст немного уверенности в завтрашнем дне. Но не далее чем. Загадывать что-либо даже на день вперед было необычайной дерзостью. На два — и подавно.
Лежишь вот спокойно, отдыхаешь, горя не знаешь, а через час забьют тревогу: потоп, нашествие... Да мало ли... Все планы вверх дном. И ведь ничего с этим не поделаешь — мир преобразился.
Новый дом, новая жизнь, новые правила.
Так под поскрипывание пружин Ван Гог и уснул.
Детство — вот что явилось ему во сне. Погожий летний день; орава пацанов играет в салки в кроне самого обыкновенного клена, вдыхая запах его листвы, коры и совершенно не опасаясь быть обожженными одним лишь касанием к ветке. Демид скакал с одной на другую, боясь лишь быть «засаленным». Никаких диких зверей с их необузданным норовом — только шумные друзья, готовые в любую секунду поддержать и прийти на помощь в случае какой неприятности. Хорошо, весело.
Беззаботно.
В новом мире такого слова нет.

Сява, сощурившись, решил приколоться:
— Ты что, всегда торбу с собой таскаешь?
Демид скривился.
— Нет, блин, сейчас пойду в камеру хранения сдавать. Ближе к делу, Сява.
— Ну да, как же: время — пульки?
— Молодец, — похвалил знакомца Демид. — Итак...
— Нет, Ван Гог, сначала ты скажи: готов выполнить задание? — Сява так и не раскрыл глаз, разглядывая бродягу через тонкие щелки.
— Если условия, о которых я услышал на «Научной», не поменялись, то, в общем-то, да.
Щелки расширились. Сява был в замешательстве от услышанного. Но, как выяснилось, он просто не понял бродягу.
— Это... ты сейчас соглашаешься, или как?
— До вчерашнего вечера я еще сомневался, но теперь — никаких сомнений. Я в деле. И на данный момент меня интересуют два пункта. Первый — подробности задачи. Второй — аванс. В курс дела вводишь ты?
Сява мотнул головой.
— Заказчик.
— Так в чем проблема? Веди.
Ван Гог задавил Сяву своим авторитетом. Сявка он и есть сявка. На нем и в детстве ездили все, кому не лень, из дворовой компашки. Гнилой он был, не по душе многим, однако приходилось с ним считаться. И причина ведь банальная: бабы к нему липли, как мухи на известно что, и Сява не прочь был ими поделиться, знакомил, сводил. Такой себе сутенер дворового разлива.
Казалось бы, рос с человеком в одном дворе, играл в одни игры — сначала детские, потом более взрослые; пережили одну беду — должны держаться плечо к плечу, ведь никого больше из их двора Ван Гог не встречал в новых условиях; так нет же — грызутся, как последние сволочи. Жизнь научила людей жить коллективом, особенно в такое время, вот только неискореним индивидуализм. Каждый хочет хапнуть на себя кусок одеяла пошире. Вот и грызня, обиды, зависть. Как только несчастье какое — все сбиваются в кучку, друг за друга на баррикады лезут. Ведь отчего бригады создаются? Чтобы выжить. Только бродяги оставались бродягами — одиночки без пристанища. А как только жизнь возвращается в обыденное русло, так сразу и понеслось: урвать, объегорить, выменять, выторговать, подлизаться, настучать, проследить. И как венец перечня — убить. Случалось и такое. Гораздо чаще, чем хотелось бы. То есть, хотелось бы, конечно, чтоб вообще без смертоубийств — да не то время. Тут надо держать ухо востро и глядеть в оба.
Так Демид и поступал: внимательно запоминал, куда ведет его Сява — каждый поворот, каждую дверь, и уцелевшим ухом ловил каждое услышанное вокруг слово — авось, пригодится.
Бункер, куда они пришли, находился далеко от подсобных помещений станции. Предназначался он никак не для служебных нужд. Это было убежище. Самое настоящее ядерное убежище. И занимал его один человек со свитой из десятка шавок. Самому ему ни за что не позволили бы здесь жить, и он это понимал. Пришлось пустить сожителей, над которыми сразу обрел контроль.
Невысокий, чернявый со значительной проседью, с холеной рожей, одетый в какой-то застиранный спортивный адидасовский костюм заказчик сидел в притащенном сверху кресле. Убранство бункера говорило о том, что он имел серьезное влияние на управляющего.
— Садись, — указал заказчик на маленькую табуретку.
— Если вы не против, я просто присяду. — Ван Гог действительно присел на краешек грубо сколоченного стула без спинки.
На лице чернявого появилось какое-то непонятное выражение.
— Я — грузин, но дам тебе небольшой урок русского языка. У слова «садиться» — несколько значений. Сесть могут батарейки, сесть может голос, сесть можно жопой на стул и, в конце концов, — в тюрьму. Если человек умственно ограничен, у него только одна ассоциация — с зоной. Но, слава Аллаху, сейчас этого явления и понятия не существует, так что не опускайся в моих глазах, бродяга. Мне тебя только хвалили.
Демид молча слушал, поглядывая искоса на стоящих по бокам «сожителей».
— Поэтому перейдем сразу к делу. Зовут меня Аслан. Я живу в этом бункере с того момента, как все случилось, — он поднял кверху обе руки. — Это убежище предназначалось для властей, но Аллах распорядился иначе. Я был в Харькове проездом и снимал номер в «Плазе». Отель, знаешь?
Бродяга кивнул.
— Номер триста двадцать пять. День оставался до отъезда, понимаешь? А тут... объявили карантин. Я не растерялся — только поэтому сижу здесь. Знал, куда прятаться. Ушел с пустыми руками — ничего с собой не брал, думал, вернусь. Наверху остались личные вещи. Но дороже всего — одна фотография, которую я возил с собой во все поездки. Жена и дочка. Память, бродяга. Хочу их видеть хотя бы на бумаге. Хочу, чтобы ты принес фотку. Заплачу щедро. Двое уже ходили — вернулись ни с чем. А двое вообще не вернулись.
— Конечно, ведь там завал, — со знанием дела кивнул Ван Гог. Видно, вверх ходили подземные «кроты», а не бродяги.
— Говорят, ты каким-то образом умудряешься из любого заросшего завала вещи доставать. Это правда?
Демид ответил не сразу, опасаясь какого-то подвоха.
— Ну, положим, не из любого, но есть способ.
— В чем же твой секрет? — спросил заказчик.
— В том, что я не выдаю секретов.
— Ладно, не нужны мне твои секреты. Нужна фотография. Она лежит в кейсе в том номере. Либо в шкафу, либо у стола — не помню точно. Кто ж знал, что все так обернется. Возьмешься?
— Сколько? — коротко спросил Ван Гог.
— Пять рожков.
— Двенадцать.
Лицо Аслана вытянулось от удивления.
— Ты что, бродяга?! Какой двенадцать? — От волнения у него даже акцент появился. — Семь, максимум!
— Десять — и по рукам, — твердо сказал, вставая, Демид.
Аслан тоже поднялся из кресла. «Сожители» разом подтянулись, готовые к любой ситуации. Но Аслан лишь протянул вперед ладонь.
— Договорились, дорогой. Девять. Мы знаем короткий путь наверх.
Бродяга поколебался с пару секунд и скрепил сделку рукопожатием.
— Четыре рожка вперед. Аванс, — сразу предупредил он.
— А не много? Трех хватит.
— Если хочешь, чтоб вернулся, давай четыре, — настоял Демид.
Аслану нечем было крыть. Он подал знак, и один из «сожителей» тут же вручил бродяге боеприпасы. Ван Гог тщательно пересчитал патроны в каждом рожке и удовлетворенно кивнул.
— Что за короткий путь?
— Сява расскажет. Удачи.
Демид не ответил. Молчком развернулся и вышел за Сявой из бункера.

Увидев с бродягой экипированного для выхода наружу парнишку, посредник заметно помрачнел.
— Какого хрена, Сява? — приковал его взглядом Демид. — Что опять не так?
Его ровесник вновь показал свой прищур и перешел на полушепот:
— Я же тебя предупреждал насчет пацана. И утром он опять крутился возле тебя. Чем же ты их привечаешь?
Ван Гог оглянулся на Саньку. На его лице читалась какая-то тревога. На Сяву он смотрел виноватым взглядом исподлобья. Никого больше поблизости не наблюдалось. Они находились в одном из глухих закутков станции, откуда им и предстояло стартовать.
— Что ж ты, падла, — следишь за мной? — гневно сказал Демид, рассматривая каждую щетинку на широкой роже Сявы. — А я, кажется, вчера намекнул тебе, куда можешь сходить со своими предупреждениями!
Сява как-то скуксился, и тут до Демида дошло:
— Да ты, никак, сам его мамку охаживаешь?
Сява сглотнул ком.
— Что, ссышь за малого? — продолжил давить Ван Гог, видя, что выбил почву из-под посредника. — Не ссы, ты же знаешь: я не извращенец.
— Ты... — набрался смелости тот, умолк, но все же, сменив интонацию с угрожающей на более нейтральную, закончил: — ...хуже всякого извращенца. Тебе что, мало детей на станции? Почему именно он? Отдай его и бери любого.
— Ты хоть раз видел, как он свежует крыс?.. А вот посмотри. Вернется он в целости и сохранности. Обещаю. Посмотрит на правду — и вернется. Пошагали.
Сява скрипнул зубами, полоснул Ван Гога ненавистным взглядом, Саньку — укоризненным и повел за собой.

Проход существовал. С какой целью и когда его прорыли, Демид даже догадываться не хотел, но, узнав, не удивился. Не те люди в Харькове, чтобы просто замуровать потенциальный выход на поверхность.
«Госпром» имел три выхода. Один, широкий, с мертвыми эскалаторами, выходил прямо на площадь. Второй превращался в переход на «Университет». А вот третий путь так и не «пробили» на улицу, слепо уткнувшись в фундамент гостиницы. Что не совсем соответствовало истине.
Ван Гог, ползший следом за Санькой, сейчас мог доказать это на практике.
Голова его периодично стучалась о металлическую со странными темными разводами стенку узкой шахты.
— Ты главное запомнил? Запомнил три правила нашей игры? — бубнил из-под противогаза Ван Гог. — Первое — не кричи... вернее, не шуми. Второе — не вздумай бежать. И главное — ни за что не снимай респиратор.
Малый кивнул. Все ли услышал? Хотя повторено уже не раз — должен запомнить. На всякий пожарный Демид остановил пацаненка.
— Давай еще раз сигналы...
Малец нравился. Чем больше Демид общался с ним, тем больше понимал: мальчик — маленький мужичок. Уверенно, с серьезным выражением лица, способным вызвать улыбку у старших, он точно выполнял полученные инструкции.
Проход вывел в подземную автостоянку. Тяжелый люк, запертый с внутренней стороны, открылся со скрипом.
Вытолкнув Саньку рукой в спину, Ван Гог вскинул автомат и внимательно осмотрелся по сторонам.
Разбросанные повсюду кости пугали белизной. Вплетенный в куст скелет создавал сюрреалистичную картину, словно растение настигло человека еще при жизни. И обглодало его мясо. Ржавые кузова машин гармонично дополняли этот мир мертвыми красками. Создания переживают создателей...
Только вот без хозяев они никому не нужны. Выброшенные, словно за ненадобностью, стоят на своих местах и, тихо перешептываясь с помощью ветра, вспоминают счастливое прошлое, когда они верой и правдой служили человеку.
Малый, как его и учил Ван Гог, прошел два шага и присел на корточки.
Никого.
— Что ж ты за тварь такая, что рядом с тобой селиться никто не хочет? — заинтересованно прошептал Ван Гог.
Он нервничал. Чувствовал, как зашкаливает пульс. Вязкий воздух из фильтров, липкий пот по телу.
«Ненавижу! Всех вас, суки, ненавижу! Такую землю погубить!» — мысленно орал Ван Гог.
Сдвинув планку прицела на ближний бой, бродяга медленно пошел в глубь помещения. Путь он знал, но эти знания только пугали его.
Элитный отель лишился стекол, словно очкарику двинули битой по лицу. Покореженный металл, покосившиеся стены. И новые хозяева жизни — прямые тополя с едким пухом, осока, режущая шины машин, словно бритвой...
Лестницу сделали на совесть — турецкую, наверное, раз по ней можно подняться. Аккуратно, перескакивая через дырки и толстые стебли — но все же можно подняться.
Саня продвигался уверенно. Видать, ему напоминало ступеньки на станции, только поменьше размером. У окна малек зачарованно остановился. Ван Гог на секунду застыл рядом.
Статуя Ленина, покосившись на правый, революционный («наше дело правое, товарищи») бок, стояла на постаменте. Голова же лежала в бурно разросшейся зеленой траве, с легкостью выворачивающей брусчатку. Радиация. Кому беда, а кому и мать родная. Особенно для зелени.
Смотреть было больно. Ван Гог дал знак идти дальше. Кинув последний взгляд на одну из самых больших площадей в Европе, недоуменно осознал: статуя Владимира Ильича обзавелась накидкой коричневого цвета.
Складками лежала на спине, опускалась вниз. Жаль, на свету даже краешек не лежит, чтобы лучше рассмотреть.
Неожиданный вой сирены напугал обоих. И если Санек испуганно зажал ладонями уши, Ван Гог еле удержался от нажатия курка.
Его бросило в жар. Сирена противовоздушной обороны пела унылую песню не первый месяц. Слухи, домыслы приписывали сигнал танковому заводу в трех километрах от центра. Двое бродяг, Рябой и Черемша, полмесяца тому назад уговаривали Ван Гога пойти с ними на вой сирены. Отказался. И неделей позже выпил две стопки за упокой душ семейной пары.
Демид обнял мальца и успокаивающе погладил по голове, не забывая смотреть по сторонам. Залаяли собаки, словно им всем на хвост наступили кованым сапогом. Глянул в окно: вроде поблизости нет никого.
Показал Сане: иди наверх по лестнице. И тут понял: снаружи что-то изменилось. Неуловимо, чуть по-другому стали видны предметы. И чувство рези в животе, как при диарее. Страх.
Накидка Ленина шевельнулась. Словно порывом ветра дернуло ткань в сторону, ближе к выходу станции «Госпром». Бродяга достал бинокль с одним уцелевшим окуляром. Увеличение мизерное — трехкратное. Хватило. Сладкий привкус тошноты во рту появился моментально. Коричневого цвета, похожие на подгнившие листья клена, которые склеили между собой, — тараканы.
«Гербарий хренов. Ученые же клялись, что вы вымрете! Или это новый вид? Тогда, выходит, и нам, людям, надо стать новым видом для выживания в этом мире?» Мысли с философским подтекстом сменились на реалистичные: хорошо, что не поперлись через центральный выход станции — их бы накрыло волной насекомых.
Оторвавшись от окна, Демид вдруг обнаружил, что Санька пропал. Неужели успел уйти так далеко?
Быстро поднялся этажом выше — мальчонки нет, а уйти выше успеть он не мог.
На площадке между этажами была только одна дверь, и вела она в служебный коридор. Взяв автомат наизготовку, Ван Гог ворвался в темную кишку отеля, едва подсвеченную грибами на стенах. Впереди маячил приземистый силуэт. Но это был не малец. Сам Санька, крепко зажатый под мышкой странного субъекта, энергично размахивал ногами.
— Брось пацана! — заорал из-под маски бродяга, наплевав на соблюдение тишины. — Брось, падла, стрелять буду!
Разумеется, он ни за что не стал бы стрелять, чтоб не задеть ребенка. Целиться через оптику не было времени. И похититель, кажется, это понимал.
Демид кинулся в погоню.
Силуэт исчез за поворотом. Ван Гог добрался туда за четыре огромных скачка, нырнул через предплечье, растянулся, фиксируя тело, на полу и приготовился стрелять. Оказалось, не по кому. Ни сообщников, которых он ожидал увидеть, ни самого похитителя. Зато перед бродягой высился серьезный завал.
Шустрая юркая тварь наверняка знала лаз, где и скрылась в мгновение ока. А ведь без пацана Ван Гогу не справиться с заданием. Никак. В Сане был весь цинус. Только он мог пробраться через узкую щель в руины нужного номера, но сначала — что и было немаловажной деталью плана — послужить приманкой для того хищника, который контролирует эту территорию. Или... Ван Гог с сомнением отмахнулся головой. Неужели тот, кто утащил мальчишку, и был этим хищником?
Пацана надо отобрать любой ценой! Если он еще жив. И Демид впервые за многие месяцы вспомнил о Боге.

Вначале было темно. Но потом появился свет. Огонек плясал на макушке куцей свечи. Танец поддержали сотни маленьких искорок-отражений. Комнатушка была под завязку забита разными мелкими блестящими безделушками.
Увидев существо у свечи, Санька отчаянно замычал и забился в уголок. Из глаз брызнули ручьи слез.
Страшный кривой улыбающийся рот без единого целого зуба — только два черных пенька в разных его краях. Немытое морщинистое лицо, из которого торчал крючковатый нос. Растрепанная копна слипшихся кое-где волос. На поросшем седыми ростками подбородке красовалась огромных размеров черная бородавка. Подернутые белой пленкой, неопределенного цвета глаза с любопытством изучали запаниковавшую добычу. Неестественно тонкие ноги торчали из-под потрепанного халата. Худющие руки лежали на чахлых коленях. И длинные, местами обломанные когти...
Это была она — ужасная ведьма из маминых страшилок. Больше некому!
Но самым страшным было то, что она ест непослушных маленьких детей.
Если бы Санькина мать знала, в какой ситуации окажется ее сын, то ни за что на свете не стала бы пугать его сказками о Бабе Яге, которая крадет больно резвых сорванцов и утаскивает в темные уголки метро.
— Ну что, внучек? Будешь жить с бабушкой? Бабушка соскучилась по деткам. Одна-одинешенька, — незлобиво зашепелявила старуха. — Вот только котики меня и не забывают. Иди сюда, внучек, бабушка разглядит тебя как следует.
Она поманила Саньку когтистой рукой, но он оцепенел от страха.
— Сюда иди, кому сказала, — грозно повторила старуха. Над ее переносицей образовалась зловещая складка.
Рука с серыми когтями метнулась вперед и схватила Саню за ботинок. Мальчик ощутил, как ведьма тянет его к себе, истерично замычал и взбрыкнул второй ногой, угодив ею прямо по свече. Блюдце перевернулось, огонь живо раскинулся по сухой подстилке и всего за какой-то миг охватил халат ведьмы. Санька увидел в ее глазах отражение своего ужаса. Глядя, как ненасытный огонь поглощает беснующееся немощное тело, и слыша пронзительный визг похитительницы, он содрал с лица респиратор и сам неожиданно для себя что было сил заорал:
— Мааамаааа!!!
Рыскавший у завала Ван Гог не поверил своим ушам, когда сквозь истошные вопли услышал этот зов.
— Я здесь, Санька! — заорал и он. — Не молчи, кричи! Сейчас я тебя достану, дружок, только не молчи!
Услышал ли малец его выкрики? Демид прыгал с осколка на осколок, пока не увидел выходящие наружу струйки дыма. В одном месте дымило интенсивно, и Бродяга бросился туда. Проломав хрупкую фанерку, закрывавшую лаз, Ван Гог просунул туда обе руки и вовсю заорал:
— Я тут! Вот мои руки! Хватайся! Слышишь, Санек?!
Черный дым столбом повалил из щели. Рыдание парнишки слилось с предсмертным нечеловеческим воем. В руки бродяги легли маленькие ладошки. Ван Гог потянул на себя.
Показалось измазанное сажей лицо маленького крысолова. Перепуганные глазенки, полные слез.
Держась за крепкие широкие руки бродяги, Санька вдруг вспомнил этот чудесный манящий запах. Сгущеное молоко! На праздник, который почему-то назывался Новый Год, папка угостил его пакетом с белой густой сладкой жидкостью. Именно ее запах исходил от крепких рук, перебивая вонь от горящей человечины. И так Саньке стало спокойно: вот сейчас дядька Демид вытащит его, и они вдвоем вернутся назад на станцию, где нет подозрительных шорохов, где знаком каждый звук, где можно спокойно по часу сидеть у крысоловки в ожидании неосторожной жертвы.
На полпути из щели Санька вдруг застрял. Когда Демид ощутил сильное сопротивление, он смачно выругался. Малец заверещал похлеще той сирены с танкового завода. Тварь тащила его за ноги назад, желая, чтоб пацаненок сгорел вместе с ней.
— А чтоб тебя, — плюнул Ван Гог.
Левой рукой удерживая мальца, правой он сорвал с пояса «ПМ», просунул в прореху между куском плиты и Санькой и три раза спустил курок. Дыра отпустила парнишку.
Вдвоем они кубарем скатились с завала. Схватив подвывающего парнишку, Ван Гог поковылял на выход, сорвал душившую его маску и отбросил в сторону.
Почти настоящий воздух! Незнакомая вонь, удушливость, предвещающая дождь, и запах штукатурки. Господи, это прекрасно!
И тут же он обрушил на себя шквалы ругани. Какой же он дурак! Старый, сорокапятилетний дурак. Знал же — завал не самое страшное. Думал, собак перестреляет, использует пацана, как приманку, грохнет хищного контролера территории, а потом — всех дел-то: мальца просунуть в щель — он и достал бы фото. Проклятая карга! Вот кто здесь хозяйничал! До катастрофы почти в каждом доме была такая сдвинутая бабка. Обязательно однокомнатная квартира, а в ней — старушенция и стадо котов. Зверинец, мать их... Надо скорей рвать когти, пока не нагрянули питомцы сгоревшей старухи. Наверняка, рыскают поблизости. И не их ли лай они слышали недавно?
Санька, бледный от боли, кусал до крови губы и все бормотал: «Баба Йга. Баба Йга...» Его правая нога в районе голеностопного сустава была вывернута под неестественным углом.
— Молодец, Санька, молодец! — громко шептал Ван Гог. — Сейчас домой пойдем, все хорошо будет.
Взвалив тело на плечо, тяжело пошел к лестнице. Подумалось: «Это малый такой тяжелый, или я перебздел?»
Идиот! О чем думает? Что Аслану говорить? «Извини, братишка, я сжёг там все. И твою фотографию заодно»? Демид чувствовал, что устроят ему прощальную экскурсию — выведут наружу голого, пнут по ребрам, и все: бродягу Ван Гога сожрут местные хозяева жизни.
У лестницы, посадив Саньку на ступеньку, оценивающе глянул в оконный проем. А вот и они. Стая угловатых жилистых тварей ростом по пояс. Коты? Собаки? Или помесь тех с другими? Удивляться нечему.
— Я спущусь первый, а ты мне на руки запрыгнешь! Понял?! — Адреналин в крови превратил шепот в крик. Руки сами открыли оранжевую коробку аптечки, нашли промедол. В ответ на укол в бедро малец болезненно вскрикнул и сразу получил подзатыльник. Не понял только за что, ведь бродяга сам секундой назад кричал намного громче.
Демид осмотрелся еще раз, быстро спустился пониже и, резко дернув Саньку за одежку, взвалил его на плечо. Второй раз оказалось легче.
Хрен с ним, с Асланом. Лев-дистрофик. Главное, мальца и свою шкуру спрятать от его банды.
Треснувший асфальт, осколки зданий мешали передвижению.
Воздух с хрипом вырывался изо рта. Одышка и тяжесть в ногах кандалами мешали быстрому движению.
Но спасительная дверь уже близко. Забрать пацана, забрать его мать, переехать на «ТурбоАтом», за толстые стены. Пацан уже в любом случае не вырастет слепым «кротом». И уж наверняка досконально познает премудрости выживания в этом безумном мире. А Сяве на прощанье по печени дать. И мамаше, если не захочет идти с Ван Гогом. Из пацана вырастет знатный бродяга. Таких надо готовить с малых лет.
Положив Саньку возле железной двери, дернул за ручку. Еще раз и еще. Заперто. Что ж за день такой!
«Да есть справедливость на этой Земле?» — взвопил про себя в отчаянии.
Скрип ржавых петель сообщил ему ответ.
Увидев открывшего, Санька воскликнул:
— Папка!
Услышав это слово, Ван Гог понял все.
— И ты молчал, сука? — сказал бродяга, прожигая презрительным взглядом удивленного говорливостью пацана Сяву.
«Сам урод», — прочел Демид на роже бывшего товарища. И получил выстрел из обреза. Дуплетом в лицо. Зелень мира засияла красками крови и плоти Демида.
Мужские руки подхватили испуганного парнишку.
— Все кончилось, Санька, все позади. Пойдем к маме, сынок. Ну-ка, скажи еще что-нибудь...
Металлическая дверь лязгнула безапелляционным приговором, отрезая жителей метро от зеленого океана и не давая им даже малейшего шанса найти свое место в новом мире.