Взмах

Взмах

Новый город, неуловимо похожий на предыдущий, или, может, на тот, который был до предыдущего. Тут сложно разобраться.

Никто не хотел этого переезда, особенно родители, особенно тогда, когда дела пошли привычным ходом, без клейм подписанных коробок. Но как только вечно печальный дядя Васил в очередной раз навестил их без приглашения, все в спешке смахнули вещи и покинули просеревшую квартирку. Ни Христо, ни малышка Никол точно не знали, чем занимаются мамочка и папочка, а это был третий спонтанный переезд за два с половиной года. Христо старался не думать много об этом и не позволял малышке. На их вопросы никто никогда не ответит, так что у него есть и другие проблемы.

Которые порой казались слишком объёмными, оставаясь сущей мелочью. Или наоборот. Тут сложно разобраться. Недавно, когда жизнь ещё переваливалась в той бесцветной квартире, он серьёзно впутался. Борьба, протесты – это было заманчиво. Ровно до определённого момента. Какого? 

А потом они переехали. Христо так и оставил эту коробку. Нетронутой. 

Он привидением ходил по коридорам новой школы, никем не замеченный, бледный и долговязый, пряча стылые глаза за чёлкой, занятый только своим строго оберегаемым, внутренним. И ходил бы так дольше, если бы не она. Зорина. 

Звонкая, как собственное имя, неуловимая, как ветры неведомых степей, и живая, как жизнь. Такой Зорина не была. Зорина была как семь тайн под одной печатью, и Христо ломал шею вслед её шагам, силясь их все разом разгадать. А разом не получалось.

Однажды она сама к нему подошла. Прямо в школьном коридоре, среди бесконечной толпы, она заметила его. И продолжала замечать на следующий день, и потом. Зорина всегда говорила странные вещи, порой лишённые смысла, пропитанные драмой и прокуренные в значении жизни. Она отдавалась им, она клала себя на их жертвенный одр, как проповедник. И Христо невольно принимал их больную романтику, хотя уже знал, как легко можно этим обжечься. Он никогда не рассказывал о своей неприкасаемой коробке. Зорина всегда оглядывалась назад, словно боялась, что за ней следят, или ждала слежки. Словно искала ангела у себя за плечом и находила демона.

- За моей спиной – Явор. Не подходи к нему, избегай. Он в Банде, - шептала она ему на ухо.

Все слышали о Банде. Одно её упоминание ввергало в священный ужас, прямо как тяжёлый взгляд Явора, но никто не знал, чем она занимается. А Зорина знала, но не рассказывала. Только улыбалась хитро. С прищуром. Так, как ужасно, неестественно нравилось Христо.

- Откуда? – спрашивал он, наверно, из вежливости. Ему нет необходимости знать что-то ещё о Банде или о Яворе. Он знает, что на самом деле ему интересен один единственный человек в этом безлико-бессмысленном месте, но жгучее любопытство трещит где-то в теле. Одна из тайн плывёт в руки.

- Он мой парень, – спокойно пожимает плечами Зорина.

И Боже, если ещё не покинул этот мир, как она ему нравится. Всегда. Высокомерная, потерянная, сметённая, подавляющая. Опустошающая. Эта невозможная девушка, которая без остатка принадлежит своим речам и опасному Явору. Но Христо всё равно. Он больше не хочет делить это тело с мрачным парнем, не хочет отдавать этот разум глупым словам. Он хочет все её секреты, всю её. 

Но если бы сама Зорина не захотела, он бы ничего не получил. Ни капли тёмных глаз, ни вздоха с тонких губ. Это произошло незаметно и так резко, что не заметить было нельзя. Нельзя было не заметить свои ладони в её каштановых локонах, её очаровательное лицо, уткнувшееся ему куда-то в плечо, и крепко сплетённые пальцы, будто высеченные из одного камня белого мрамора. Нельзя было не заметить безумство, охватившее его. И вот, затмённый им, он что-то упустил. Уже почти его, девушка-тайник начала отдаляться. Растаяли пространные разговоры - они виделись по пять минут в неделю; встречи под звёздами у окон старой булочной вовсе исчезли - она просто не приходила, оставляя его наедине с мутными стёклами. 

Христо не знал, что думать, но знал, что делать. 

Никто не учил, как следить за людьми, никто не опасался, что, возможно, прямо сейчас за ним пристально наблюдают. Это и так было понятно. Иначе бы дядя Васил не ходил с мучительной усталостью на лице. 

Весь тот день оказался хмурен, словно молчаливо поддерживал намерения Христо. Он перекатился в такую же ночь, и было легко невидимо притаиться в подсвеченном фонарями мраке. Но как не был заметен он, так и ему постоянно приходилось присматриваться, чтобы разглядеть худую фигурку в отдалении. Зорина увела их от своего дома прямо в лес, прямо к заброшенному военному складу. 

Скелет от гражданских войн, шрам от всех смертей – такой был в каждом городе. Их опутывали колючими проволоками, как терновым венцом, словно это они должны страдать за кем-то другим содеянное. Но Христо и его, та, компания могли преодолеть и нечто более серьёзное. Больше от скуки, чем из-за нужды. 

Он проскользнул следом за своим наваждением, прямо в обитель тех бессмысленных слов о свободах. Внутри было ещё темнее, ещё преступнее, а густые тени разрывала странная музыка. Христо попытался скрыться от её ритма среди метровой груды какого-то мусора, но он проникал внутрь, бил в само сознание, его невозможно было игнорировать. Он был как самые яростные проповеди Зорины, как самый разгромляющий взгляд Явора. Как всё то, что запрещалось. 

И вот он увидел её. Она слилась с дикими ударами барабанов, ломалась под ними и воскресала под ними. Она танцевала. Белые руки приглашали, отталкивая, тонкие ноги, казалось, едва несли ту чудовищную бурю, в которую она превратилась. Шторм Зорина. 

У Христо плыл взгляд. В огромном двойном круге свечей два десятка человек предавали законность. Рушили запрет. С чувством и без сожалений. И все они знали: танцевать нельзя.

Не успел он освободиться от видений, рождённых огненными кольцами, его вытащили из укрытия. Обнаружен. Музыка замерла, как и все, кто был в круге. Их фигуры плыли в отблесках горячего света так, что лица не разглядеть. Они, наверно, и друг друга не видели, и не общались вне жестяного ящика. Как сторонились друг друга мамочка и папочка, когда встречались не дома, а на улице. 

Вперёд угрожающе выдвинулся Явор, двое, что держали Христо, немного отступили. Его могли убить, могли покалечить, могли помочь забыть – такие тайны оберегали любой силой. Но неведомым ветром из толпы выскользнула Зорина, она отчаянно заглядывала в глаза Явору, сжимала его плечи, почти висла, прося о чём-то. Христо не знал, что она могла быть такой. Обычной. Он стоял, поражённый этим откровением, было уже всё равно, что с ним сделают. Он не отгадал эту девушку, как не вымаливал, как не жаждал, а она вверяла свои тайны другому, не замечая, как брезгливо он их принимал. Не хотела замечать. 

- Ты теперь с нами, - наконец, бросил кто-то из круга свечей, Христо почти не слышал. Странное опустошение окатило его, и будто хрустнуло нечто где-то среди мышечных и костных тканей. Легко-легко, как сломанная бабочка, но он ощутил. Опустился на пол около потушенных свеч: все уже разошлись. Зорина присела рядом, смотря куда-то вперёд, в абсолютную темноту.

- А я был зачем? – спросил он, зная, что не должен был злиться, однако злился как никогда раньше. Хотел выплеснуть разом всё раздражение от своей ненормальной жизни с беглыми переездами и непонятными взглядами родителей, хотел истошно вывалить всю свою неприкасаемую коробку, где аккуратно разложены события одной фатальной ночи. Потому что больше не мог её прятать. 

- Я хотела снова обратить на себя его внимание. Ты единственный не мог знать, как у нас с ним серьёзно, - тихо шептала Зорина без раскаяния. – Мне другие, вот такие, люди нравятся: решительные, готовые противостоять, сражаться. Ты не понимаешь нас. 

- А если пойму? Я пойму. Дай мне понять, - попросил Христо, придвигаясь ближе. Зорина резко поднялась и ушла. Молча. И это оказалось хуже фанатичных речей.

Он сам не понимал, как решился на это, только недавно отпущенный детским духом бунтарства. Но дни всё больше тратились в старом военном складе, где время они измеряли по солнцу, проскальзывающему в щели между листами железа, а в пасмурные дни зажигали две или три свечи. Его учили, будто измываясь, желая доказать, что он из другого мира. Но Христо упирался, вспоминал, зачем доводит своё тело до адских болей от безумных движений. Пропускал мимо все косые взгляды и искал единственный. Хотя, всё ещё чего-то не понимал.
Он осознанно нарушал однозначный закон: нельзя. И небо не рухнуло. Им никогда не объясняли, почему танцевать плохо, просто запрещали, и все они, ещё совсем маленькие, впитывали эти строгие слова, как заповеди.

Христо спросил за общим семейным ужином. Родители напряглись, Никол потупилась от неудобной атмосферы, возникшей в миг, а дядя Васил кивнул на дверь из комнаты. Говорил он натужно и по возможности скупо, но даже сухие фразы не уберегли от эмоций. Понятными стали печаль дяди, хмурость отца и тревоги матери. А в нём самом что-то изменилось, и неприкасаемая коробка перестала пугать. 

Он узнал, что много лет назад, до гражданской войны, страна кипела в протестах, он узнал, что в один день люди вдруг начали танцевать в одном месте, как в старых фильмах, которые запретили. Они танцевали, рассказывая о лишениях, о несправедливости и надежде на правосудие. Это произвело слишком сильное воздействие, с них началась Гражданская. И позже всех расстреляли. Вот так появился запрет. Он узнал. 

И не понял. Банда ютилась в своём бывшем военном складе, не пытаясь вырваться на свет. Хотя так отчаянно жаждала свободы. Казалось, им нужен был толчок. И он стал им.

Начал, срывая голос, убеждать, рассказывать. Говорил много, но не терял смысла, пока его высмеивали, пока недоверчиво косились, пока предлагали успокоительное. Каждый день. 

- Это не нужно и бессмысленно, – однажды оборвал его Явор, во время очередного спора. Христо предлагал, наконец, сделать что-то, выйти на главную площадь и сказать. У их матерей пыльные морщины и трясущиеся от усталости руки, их отцы чахнут в шахтах дольше, чем длится день, их младшим сестрам и братьям объясняют, как правильно думать. Он ожидал поддержки, но присутствующие только вяло отвернулись, словно шоу закончилось. Стало так ясно, будто вжившуюся сажу отодрали от стен склада. 

Его прошило осознанием, и горячно Христо крикнул, выходя, что встанет на площади один. Он не был больше с ними. Всё, что действительно было важно там, в терновой коробке, всегда оставалось замолчанным. Там горела другая жажда, которая не ведёт в нужную сторону, но заводит далеко. 

Христо опять, словно ветром, передувался из классов до дома, отмахивался от прошлых знакомых и почти всё время молчал, занятый своими мыслями. Он нёс в себе идею и сам понимал, какая тяжесть таится в одном выборе. Несколько раз с ним пыталась заговорить Зорина, сначала высокомерно заверяла, что да, ему удалось понять, и пора остановить карусель, потом начала умолять, точно как умоляла остановиться Явора, готового броситься в ненужную драку. Он не представлял, чего она добивается, и что ей движет: больше это была не его забота. А сам только ещё раз пришёл к опутанному складу, ещё раз предложил, ещё раз оказался поднятым на смех. 

В этот же день только его ритм зазвучал на площади. Никто его не отбивал, но он трепыхался внутри, вырывая оттуда новые изломы тела. Музыка давно не существовала в массах, но хранилась неогранённой в древней памяти каждого. Её можно пробудить, ей можно пробудить. 

Раскинуться в стороны и резко согнуться в комок – так им ломают мысли. Взгляд в землю – кругом неизбежность; вправо, влево – нельзя, там больно и страшно. Толкнуться вверх и будто упасть – маленькое бегство не удалось; пальцы вниз – да-да, мы слишком сильно тяготеем к земле. Руку к сердцу, вторую по швам, тянуться струной, точно солдат – потому что так учат. Встать на один носок, другую ногу в сторону, чуть качнуться – по сути, идеология лишь флёр; закрыть уши – и ты о ней не узнаешь; руки за спину, нагнувшись – но на тебе кандалы. Медленно подняться с гордой головой – о чём это твердят военные? Смотрите, как можно; встряхнуться – оков больше нет, они призрак. И ладони от себя, будто делишься душой – вот, что существует. Руки в стороны, как на распятие. Это взмах. 

Площадь разорвал выстрел.

***

В складе шумно, все усаживаются прямо на пол, вытянув ноющие ноги, а кто-то, хвастаясь, достаёт свой последний радиоклоп*, который, однако, удаётся настроить только на новостную волну. Монотонный голос диктора начинает уныло и почти незаметно переходить с сельскохозяйственной программы к городским событиям: «…время посевов нельзя. На главной площади вчера был предотвращён акт вандализма, новый отчёт министерства…». Радиоклоп выключают.

- Теперь, наверно, и патруль по городу пустят, никакой жизни больше, - тянет его хозяин. 

- Не пустят, - уверено отвечают ему. - Сказали же, акт вандализма. Так с чего бы патруль?

Все согласно кивают, а Явор раздражённо запрокидывает голову: 

-Ну, вот и чего он добился? Я же ему говорил, - все снова согласно кивают. Зорина только пожимает плечами и принимает задумчивый вид.

- Он сделал, - наконец шепчет она.